Михаил Делягин: «Пессимисты все в Париже»

Экономист, публицист, политик и политолог Михаил Делягин известен своими яркими и неординарными оценками социально-экономической ситуации в стране. Однако далеко не все знают, что Делягин — не только теоретик-полемист, но и разработчик самой удачной экономической программы современной России — программы, которая позволила правительству Евгения Примакова вывести страну из крутого пике после дефолта 1998 года. Поэтому с оценками и прогнозами, которые Михаил Делягин высказал в беседе с нашим корреспондентом, можно соглашаться или спорить. Но в любом случае отнестись к ним стоит внимательно.

— Некоторое время назад мне довелось беседовать с представителем Всемирного банка, который полагает, что одной из гарантий выхода России из стагнации является участие в разработке программы восстановления экономики Алексея Кудрина. Согласны ли Вы с оценкой, что именно программа Кудрина является панацеей?

— С точки зрения Всемирного банка, безусловно, приветствуется именно программа Кудрина. Но что такое сам Всемирный банк? Это организация, которая взламывает и разрушает национальные экономики в интересах глобального бизнеса. А когда страна начинает защищать свою экономику от недобросовестной конкуренции, это вызывает вопли, истерику. Хотя, как правило, оказывается, что эти страны в данный период времени являются наиболее успешными. В России таким был период правительства Примакова — Маслюкова. При этом либерально настроенные эксперты хором кричали, что не сегодня-завтра экономика умрёт. Однако буквально за полгода ситуация была полностью стабилизирована, мы вышли из катастрофы дефолта.

— Действительно ли Вы являлись основным разработчиком экономического блока программы правительства Примакова?

— Разработчиков было два. Я и тогдашний первый заместитель министра экономики РФ Аркадий Самохвалов. Но на самом деле очень многое делалось “с колёс”, просто на интуиции. Скажем, тарифы были заморожены лично Примаковым. Представители трёх крупнейших российских монополий тогда пришли к Евгению Максимовичу и сказали: “Нам необходимо повысить тарифы в полтора раза”. На что Примаков ответил: “Да никаких проблем. Давайте мы проведём тщательный аудит ваших компаний за месяц. Может быть, вам надо повысить тарифы больше, например, в 1,6 раза”. Евгений Максимович, может быть, не так хорошо разбирался в экономике, но зато он прекрасно разбирался в людях. Представители этих трёх прекрасных компаний посмотрели друг на друга и сказали: “Евгений Максимович, мы патриоты. Не надо повышать тарифы. И аудит не нужен”.

— Что, на Ваш взгляд, грозит нам, если никаких шагов по преодолению стагнации не будет и социально-экономическая ситуация в стране будет двигаться по накатанным рельсам?

— Без адекватных действий у нас, по моей оценке, остаётся примерно полтора года. Какие процессы сегодня происходят? Падение уровня жизни, падение потребления и полная безысходность у людей. Уничтожение малого и среднего бизнеса. Не потому что завёлся какой-то мерзавец, который ненавидит предпринимателей. А потому что в регионах и местных органах власти искусственно создан жесточайший дефицит денег. Всё это может привести к срыву России в смуту. Не в революцию, потому что мы все читали Владимира Ильича Ленина, и системы безопасности у нас работают хорошо. Я имею в виду, что никто не допустит существование партии, которая готова взять в стране власть революционным путём. А вот смута, хаос и война всех против всех более чем вероятны. При таком сценарии наши внешние конкуренты постараются разорвать страну на части. В отличие от Украины сохранение единой России для них слишком опасно. Поэтому вопрос смены социально-экономического курса — это вопрос выживания страны.

— Не слишком ли Вы категоричны? Россия пережила за последние четверть века несколько кризисов и всегда восстанавливалась. Почему вопрос о выживании Вы ставите именно сейчас?

— Знаете, я никогда раньше не мог представить, что наша бюрократия пойдёт на системный конфликт с Западом в части “прав” гомосексуалистов растлевать детей. Но это произошло. За полгода до Крыма. И, возможно, если бы не было этого конфликта, то не было бы и майдана на Украине. Потому что мы продемонстрировали несовместимость наших ценностей с западными. Конфликт из-за Крыма — тут всё понятно. Мы отказались подчиняться, выполнять указания и спрашивать соизволения. А вот конфликт по поводу гомосексуалистов — мы до сих пор не осознаём всей серьёзности произошедшего. Для нас это на грани анекдота. А для сегодняшнего Запада — это вопрос принципиальный, идеологический. Является ли человек человеком, или человек — это субстанция, которую можно и нужно трансформировать в соответствии с интересами рынка?

То есть если есть рынок товаров для людей нетрадиционной ориентации, то таких людей должно быть много — ведь рынку нужно расширяться. Это вопрос на самом деле о сущности человека, экзистенциальный вопрос. И если мы до сих пор не понимаем, что мы сделали, войдя в этот конфликт, то для Запада мы с полной очевидностью являемся биологически чуждыми существами. Так что здесь, к сожалению, стоит вопрос именно о выживании. И он концентрируется в русле социально-экономической политики. Потому что если сегодняшнюю внешнюю и оборонную политики мы можем оценить как достаточно адекватные, то в социально-экономической находимся ещё в 90-х годах прошлого века, причём в их первой половине.

— Но кроме понимания необходимо ещё и желание что-то изменить. При этом у нас во многом произошло упрощение структур. К примеру, экономика редуцировалась, грубо говоря, до “трубы”. Достаточно часто звучат утверждения, что мы уже являемся сырьевым придатком развитых экономик. А следовательно, любые попытки вести самостоятельную политику не подкреплены экономической самостоятельностью.

— Действительно, происходит определённая архаизация. Напомню, что наши либералы ещё в начале нулевых закричали, что у нас военно-полицейский феодализм. При этом мы понимаем, что такой феодализм подчинён интересам глобальных корпораций и для стран типа нашей он не оставляет возможности выживания.

Но я полагаю, что при всём том, что мы сформировались как государство с элементами феодализма, это не феодализм. В 90-е годы прошлого века перед нами стояла задача восстановления государственности, и нужно было сформировать хоть какое-то государство. Его восстановили, где-то грубо, где-то криво, где-то нелепо. Но лучше иметь плохо работающую машину, чем не иметь никакой. Теперь важно, чтобы народ этой машиной овладел и привёл её в какую-то цивилизованную форму. И, естественно, лучше это делать мирным путём, а не путём “как обычно”.

У нас есть примеры, когда власть шла не только на кардинальные изменения своей политики, но и себя самой. Например, НЭП. Мы тактично умалчиваем, что 80 процентов нэпманов были государственными служащими. Мы до сих пор говорим о НЭПе как о расцвете производительных сил, хотя на самом деле это был расцвет “распилов”. Но ради 20 процентов тех, кто реально вытащил страну из тяжелейшей разрухи после Первой мировой и гражданской войн, пришлось какое-то время потерпеть и 80 процентов воров. До того времени, когда страна оказалась способной взять курс на ускоренную индустриализацию и власти пришлось кардинально менять саму себя.

— В свете Ваших оценок и прогнозов не могу не спросить: а Вы лично — оптимист или пессимист?

— Пессимисты все в Париже, в крайнем случае в Таиланде. Для того чтобы уехать из России, достаточно иметь минимум денег. Ведь для того, чтобы работать на Западе в качестве сезонного работника, много средств иметь не надо. На мой взгляд, все, кто остались в России, — уже оптимисты, пусть даже они категорически отказываются в этом признаваться. У нас есть некая извращённая мания величия, считать, что у нас всё хуже всех. При этом, если представители других цивилизаций сравнивают себя и с тем, что возможно, и с тем, что было у них, мы сравниваем себя с идеалом. И если мы ему не соответствуем, то впадаем в отчаяние и начинаем кричать, что срочно надо делать революцию. А потом оказывается, что можно придумать гораздо менее радикальные, но более эффективные решения.